Странно, но почему-то когда мир застыл примерно в доле секунды от полного уничтожения, когда вокруг постепенно становится так мертвенно холодно, что, казалось бы, сердце изнутри покрывается тонкими слоями хрустящего инея – Сибил чувствует свою телесность гораздо четче, ярче, проникновеннее, нежели когда-либо еще. Ее пластмассовый игрушечный мир развалился, треснул у самого его основания – и все это лишь результат деяний капризных детей, возомнивших себя богами; ведь дети только способны не думая ломать кукольный домик в порыве распирающего интереса «что будет дальше», а через мгновение же жалеть о содеянном и рыдать, падая на колени и сжимая до хруста свои кулаки. Сибил Райз возможно еще просто не выросла, потому что ей так не хотелось бросать играть; это необъяснимое чувство, словно всегда есть контрольная точка, к которой можно вернуться и все исправить, будто все это не реальность вовсе, а твое чертово воображение. И ставкой обычно были чьи-то [нелепые и пустые, хотя все еще крепко любимые] жизни – потому что так крепче азарт. А ведь взрослые – по-настоящему взрослые люди – они ведь уже не играют, их заботят скучные цифры, хруст пыльных бумаг, да и, по правде сказать, цвет небесной глади их совсем не заботит, ведь дальше своего короткого носа они разучились смотреть; а Сибил видит все вплоть до горизонта или может немного дальше. Ей так казалось. Возможно, если быть предельно честной, то процентов примерно на тридцать пять.

Сибил чувствует себя неисправным компьютером, не одолевшим нагрузку обработкой террабайтов поступающей информации – и она просачивается сквозь ее тонкие пальцы, убегает туда, где отныне темно и невозможно дышать. Ее голова пылает, она так ярко горит и, кажется, словно через уши вот-вот да польется кровь; Сибил Райз не может до конца воспринять всплывающее «ты просчиталась», потому что по ее установкам это, вроде бы, практически невозможно.
«Практически»  – невозможно перевести в процентное соотношение.

Все сломано. Все сломано, сломано, сломано; мы разрушили Клаудбанк своими же, блядь, руками.

Сибил Райз впервые отчетливо матерится, пусть в этот раз и в своей голове. Ей кажется, что теперь у нее достаточно свободы для подобных вещей, т е п е р ь ей не о чем больше переживать – странно ощущать по этому поводу некую легкость? Хотя бы в каком-то аспекте сложившейся ситуации скинуть с руки одну чертову цепь. Сколько она себя помнит – ни разу ей не удавалось снять свою маску. Истрескавшуюся, потрепанную, реставрированную тысячи раз – это ее доспех, постоянный и верный спутник, ее «рабочая» механическая улыбка – та самая, профессиональная. Да, не получалось таки ни разу; иногда даже наедине с самою собой, ведь чем больше твоей собственной веры в выбранную ложь, тем искренней она от тебя исходит. А сам ты, настоящий, бракованный изначально, болезненно переживающий что-то внутри, ежедневно борющийся с голодным зверем, рвущим тебя же на части – не нужен. Твое истинное лицо никому здесь не интересно, ведь если верить статистике, то слезы пугают почти что в девяноста процентах случаев. А на остальное Сибил Райз не хватает, когда она остается наедине с собой – этот груз слишком уж неподъемный, ей кажется.

Но сейчас все не так. Сейчас границ уже нет никаких, вроде бы, да и не перед кем ей скрывать себя – Ред, наверное, знает о Сибил даже больше, чем она сама, как ей думается. И она, подойдя ближе всех к этой помойной яме, занимающей душу Райз, смотрит теперь с небывалой ненавистью, вроде бы – блондинка сейчас мало в чем осталась уверена, если честно. Подсчеты все еще предательски барахлят, а мысли путаются, врезаются друг в друга, вдребезги разбиваясь. Ей хочется встряхнуть свою голову, но тело предательски каменеет под ее острым взором – честно уж говоря, от него веет железом, по вкусу примерно, как сама кровь. Не то, чтобы Сибил многое об этом знала по личному опыту, но в книгах раньше так часто описывали нечто подобное, ей почему-то думается, что выглядело все это в фантазиях бесконечных писателей точно так же. Вообще, если уж об этом задуматься, то Сибил никогда и не покидала собственноручно построенный кокон, играя в куклы, впадая в книги, впитывая в себя информацию и переводя ее в прямые подсчеты; вся ее жизнь размокает, как тонкий картон. Зачем существовать, если в тебе нет ничего настоящего? Если ты мало чем отличаешься от самого обычного робота, функции, если ты сама себе постоянно лжешь. [Неудивительно, что все пошло по наклонной как раз в то мгновение, когда она столкнулась с чем-то искренним, исходящим откуда-то изнутри и не смогла с этим справиться]. И сейчас Сибил задается вопросом – как вышло так, что она все еще существует. Как же так получилось, что она не пала жертвой собственной глупости, как же так происходит, что она рядом с Ред. Хотя не сказать, что она чувствовала себя близкой к ней – между ними стена, и она гораздо толще, чем была когда-либо и это, в принципе, вполне логичный исход вещей – стопроцентная вероятность.

Сибил Райз говорила, что любит людей, и в этом есть доля какой-то правды – довольно массивная, на самом-то деле. Та Сибил Райз, что улыбалась вам на улицах города, что заседала в самых злачных местах и всегда смеялась так звонко, немножечко раздражающе, та, что позволяла себе делать выбор за остальных с мыслями о том, будто она действительно знает лучше – она их и правда любила. Девушка себе говорила это ежесекундно, а если не верила – то заставляла себя любить их и через боль. Ведь, думалось ей, никому больше не под силу такая ноша, никому это даже не интересно, не нужно, всем на это плевать, и она, возомнив себя мученицей, отдалась той любви практически без остатка.
Как говорилось, «практически» невозможно перенести в процентное соотношение.

Нужно срочно отсюда бежать, но куда, но куда, но куда; все кануло в лету, все пропало, все на грани колеблется.

Ред все еще не издает ни единого звука, не роняет ни слова тихого, и Сибил не понимает, что же не так. Ее голос, ей так хочется слышать ее проклятый голос, обволакивающий, будто мягкое одеяло, запирающий в своих теплых объятиях, тот, что свел ее когда-то с ума. Это ведь реальное сумасшествие, разве не так? Нельзя так сильно зацикливаться на чем-то настолько… неважном, казалось бы, это ведь процентов на девяносто, наверное, является бредом; Сибил крепко вцепилась в подол своего легкого платья. Она бы схватилась сейчас за голову, она бы тихонько начала выть, честно, да она бы даже и разревелась громко, надрывно, сбивая в итоге дыхание, если бы на это остались хотя бы какие-то внутренние ресурсы – ее чаша полна, и она уже пошла трещинами. Нельзя так сильно зацикливаться на чем-то настолько неважном, но что поделать, если это единственное, что сумело пробить ее древний доспех, оставив искренние чувства теперь оголенными, уязвимыми – и они набили Сибил под завязку.

Почему ты, почему именно ты, кто ты, черт подери, такая; за что, просто за что, объясните, за что мне все это.

Сибил все еще не может и с места сдвинуться, в то время, как Ред, судя по происходящему, уже откровенно устав плыть по течению и играть с ней в гляделки, тянет ее за руку, помогая при этом встать. Она всегда казалась Райз довольно порывистой даже в своем спокойствии, в ней она видела некое буйство красок и не только благодаря локонам обжигающим. Ред – это двигатель. Наверное, ей уготована гораздо большая участь, нежели всей Камерате, нежели всему этому пластмассовому Клаудбанку – она выбивалась из неразрывного цикла этого города, из его скучных смазанных лиц и пустых разговоров по всем углам. Да, наверное, все пошло наперекосяк именно в тот момент, когда Сибил Райз поняла, насколько же люди могут быть блеклыми и неинтересными по природе своей, когда увидела, что может быть совершенно иначе, что существуют такие, каковой была она. И в этот момент, возможно, блондинка впервые в полной мере смогла осознать, о чем говорил ей Ройс все это время; когда окончательно понимаешь, что тебя убивает цикличность происходящего, что ты не в силах терпеть эту зияющую пустоту и при этом находишь нечто из нее выбивающееся – ты навеки становишься проклят.

Ред обрывает подолы длинного белого платья Сибил, отчего ту бросает в легкую дрожь – оно ведь было таким красивым, ее любимым, если быть честной. Не то, чтобы это имело хоть какое-либо значение сейчас, да и вообще хоть когда-то, но мысль автоматически ворвалась ей в голову – сложно искоренить въевшиеся шаблоны своего поведение в одно лишь мгновение, даже если ты на пороге чертового апокалипсиса. Рыжая машет головой в сторону какого-то шума, и Сибил только сейчас вроде бы понимает, что же произошло – нет, это быть не может, нет, нет, нет, это ведь глупая шутка, это все не взаправду, ведь так? Ред, скажи же хоть что-нибудь, Ред, да хоть пошли меня к чертовой матери, только прошу тебя, г о в о р и, –  мысленно молится.

- Постой, подожди меня, не уходи, - Сибил делает неуклюжий шаг в сторону удаляющейся от нее Ред и ее ноги пронзает легкая судорога; девушка вновь падает на колени и ощущает, как они потеплели от проступающей сквозь царапины крови. Странно, это ведь ее первые раны за всю эту гребанную жизнь в собственноручно построенном коконе. Райз всегда почему-то казалось, будто в Клаудбанке в принципе невозможно причинить себе вред таким вот нелепым способом, здесь все выглядело не только неспешным, а и притупляюще безопасным. И сейчас Сибил смотрит на свои колени, не отрывая взгляда примерно пару секунд и понимает, что она – всего лишь оболочка. Хрупкая, тряпичная, рвущаяся на куски.
- Не иди туда, Ред. Процесс больше не контролируется, понимаешь? – говорит тихо, борясь с дрожью и запинаясь – Ты погибнешь. Мы обе погибнем, и Транзистор здесь не поможет, - становится на ноги медленно, все еще привыкая к боли в коленках и пронизывающему до костей холоду, - нам нужно найти Ройса.
- И… мне очень жаль, Ред. Твой голос, он… ладно, наверное, не стоит.

Сибил Райз считала, что Ройс знает, что делать процентов эдак на сорок или, быть может, даже поменьше, но нуждалась она в нем сейчас на полные сто.

Вэй Ин имеет исключительный талант, на самом деле у него много исключительных талантов, но этот, особо дорог сердцу. Он умеет улыбаться. Его улыбка имеет сотни и тысячи разных оттенков от банально веселых, до пренебрежительных, иногда ему достаточно улыбнуться, и достаточно проницательный человек сразу поймет, что он хочет сказать. Вэй Ину сложно было судить о проницательности Лань Вна Цзы — он был в глазах Вэй Усяня книгой на языке небожителей, которую сложно прочитать, а еще сложнее понять.

Вэй Ин улыбается ему и в этой улыбке читается: "как, подчас, любопытно складывается судьба, когда-то я искал твоего внимания, а ты отгонял прочь, а нынче мне от тебя нигде не скрыться."

Вэй Ин в последние годы все больше и больше предпочитал уединение, что было его общительному характеру совсем не свойственно. Хотелось бы сказать, что он наконец-то понял заветы Гу Су о медитации и вечном душевном покое, но это было бы ложью. Скорее он просто устал и, отсиживаясь, переживал все изменения, что свалились на него в последние годы. Оплакивал тех, кого не успел оплакать.

— Эх, Лань Чжань, Лань Чжань, — он качает головой в мнимой беззаботности, — Кто же так подкрадывается к человеку? Не знал бы я тебя, так подумал бы, что ты охотишься за мной, — Вэй Ин, будем честны, не горел желанием говорить с Лань Чжанем о темном пути. Буквально каждая их встреча начиналась и кончалась тем, что они обсуждали эту тему. И встреч этих было на порядок больше, чем Вэй Ин рассчитывал.

Взгляд Вэй Ина был чистый и открытый, но на дне этих глаз плясали алые огоньки. Война на всех них оставила свой след — на ком-то больше, на ком-то меньше. Вэй Ин лишился в процессе семьи, пусть не родной, но дорогой сердцу, лишился он и доверия брата, который, пока был одержим местью, все еще принимал его, но теперь, когда Юн Мэн был отомщен, взгляд его все больше становился отдаленным.

Как будто с каждым днем он видел в нем все меньше брата, и все больше адепта темного пути. Это вызывало у него горький, полный злобы смешок. Он чувствовал, как над его головой сгущались тучи — раньше его "темный путь" был полезен, а теперь представлял угрозу.

Он не брался утверждать точно, но может и Лань Чжань тут ради этого. Они ведь никогда не были друзьями, да? Второй нефрит всегда с легкостью отвергал его дружбу, так что может измениться теперь?

Вэй Ин не хотел признавать, что война выжгла его сильнее, чем он думал. Что сделала его параноиком, что видит всюду врага. Не хотел признавать, что он чувствует себя...одиноким, злым, расстроенным. Что ему не хватило, что будь его воля, он заставил бы тех, кто убил родителей Дзян Чена, страдать снова и снова.

Лишь остатки рассудка и то, что в глазах Ян Ли он не хотел стать совсем чудовищем, не давали ему окончательно провалиться во тьму.

— Может, мы хотя бы выпьем? — оглядев своего спутника с ног до головы, он, усмехнувшись, поправился, — Ну, или поедим?

Вэй Ин готов был даже станцевать, только бы не обсуждать путь тьмы снова. Он слышал уже все, что о нем можно сказать, но когда-то давно он выбрал его, и не собирается отступать от своих слов и действий. В отличие от тех, кто благосклонно относился к нему лишь тогда, когда он был полезен.

Вэй Ин имеет исключительный талант, на самом деле у него много исключительных
талантов, но этот, особо дорог сердцу. Он умеет улыбаться. Его улыбка имеет сотни и тысячи разных оттенков от банально веселых, до пренебрежительных, иногда ему достаточно улыбнуться, и достаточно проницательный человек сразу поймет, что он хочет сказать. Вэй Ину сложно было судить о проницательности Лань Вна Цзы — он был в глазах Вэй Усяня книгой на языке небожителей, которую сложно прочитать, а еще сложнее понять.

Вэй Ин улыбается ему и в этой улыбке читается: "как, подчас, любопытно складывается судьба, когда-то я искал твоего внимания, а ты отгонял прочь, а нынче мне от тебя нигде не скрыться."

Вэй Ин в последние годы все больше и больше предпочитал уединение, что было его общительному характеру совсем не свойственно. Хотелось бы сказать, что он наконец-то понял заветы Гу Су о медитации и вечном душевном покое, но это было бы ложью. Скорее он просто устал и, отсиживаясь, переживал все изменения, что свалились на него в последние годы. Оплакивал тех, кого не успел оплакать.

— Эх, Лань Чжань, Лань Чжань, — он качает головой в мнимой беззаботности, — Кто же так подкрадывается к человеку? Не знал бы я тебя, так подумал бы, что ты охотишься за мной, — Вэй Ин, будем честны, не горел желанием говорить с Лань Чжанем о темном пути. Буквально каждая их встреча начиналась и кончалась тем, что они обсуждали эту тему. И встреч этих было на порядок больше, чем Вэй Ин рассчитывал.

Взгляд Вэй Ина был чистый и открытый, но на дне этих глаз плясали алые огоньки. Война на всех них оставила свой след — на ком-то больше, на ком-то меньше. Вэй Ин лишился в процессе семьи, пусть не родной, но дорогой сердцу, лишился он и доверия брата, который, пока был одержим местью, все еще принимал его, но теперь, когда Юн Мэн был отомщен, взгляд его все больше становился отдаленным.

Как будто с каждым днем он видел в нем все меньше брата, и все больше адепта темного пути. Это вызывало у него горький, полный злобы смешок. Он чувствовал, как над его головой сгущались тучи — раньше его "темный путь" был полезен, а теперь представлял угрозу.

Он не брался утверждать точно, но может и Лань Чжань тут ради этого. Они ведь никогда не были друзьями, да? Второй нефрит всегда с легкостью отвергал его дружбу, так что может измениться теперь?

Вэй Ин не хотел признавать, что война выжгла его сильнее, чем он думал. Что сделала его параноиком, что видит всюду врага. Не хотел признавать, что он чувствует себя...одиноким, злым, расстроенным. Что ему не хватило, что будь его воля, он заставил бы тех, кто убил родителей Дзян Чена, страдать снова и снова.

Лишь остатки рассудка и то, что в глазах Ян Ли он не хотел стать совсем чудовищем, не давали ему окончательно провалиться во тьму.

— Может, мы хотя бы выпьем? — оглядев своего спутника с ног до головы, он, усмехнувшись, поправился, — Ну, или поедим?

Вэй Ин готов был даже станцевать, только бы не обсуждать путь тьмы снова. Он слышал уже все, что о нем можно сказать, но когда-то давно он выбрал его, и не собирается отступать от своих слов и действий. В отличие от тех, кто благосклонно относился к нему лишь тогда, когда он был полезен