он не помнит себя раньше.

фон карма бьет его по лицу — наотмашь — звенит в голове, рассыпаются шумом отзвуки чужого смеха, стучит, стучит, стучит бешено бьющееся сердце, въедается кислотными каплями и проникает куда-то внутрь, голос у франциски самодовольный до жути, в голосе манфреда эмоций нет никогда — только пустое, пустое, стремись к идеальности так, как стремишься к праведности, сегодня он снова просчитывается и снова же ошибается; ошибки входят в привычку, считать себя неправильным — в закономерность; он никогда не научил бы тебя тому, что знаю я, их прогнившие тела, их прогнившие души, каждый из них виновен в чем-то изначально, так зачем отказывать правосудию в справедливом отмщении. фон карма бьет его по лицу — не шевелится — не думает — боится дышать, боится вздрагивать, чужие пальцы сжимаются больно на запястье, смотри, кем ты становишься, когда позволяешь себе отвернуться, в твоих венах течёт предательская кровь, и мы испиваем ее до дна с жертвенных чаш перед жертвенными алтарями, хлыст стучит раздраженно о кафельный пол (кровь на обжигающе белом смотрится неуместно, так что постарайся не истекать ей, ладно?), франциска отводит взгляд и хмыкает презрительно — глупец — недостойный, недостойный, недостойный — не допускай даже мысли о том, чтобы мнить себя выше, нет места прощению и нет места желанию инстинктивному броситься на защиту заранее обреченному, твой отец был милосерден, и посмотри, куда это его привело. мертвое тело в душной кабине лифта, ошмётки крови на грязном затоптанном полу. могила на краю городского кладбища.

фон карма бьет его по лицу — не возникает намерения поднять руки в защитном жесте; инстинкт первый — бежать — прятаться — сменяется смирённым терпением.

ему бежать некуда; незачем; дороги снова оказываются перекрыты и на светофорах горит красный свет, задыхается здесь точно так же, как закрывает глаза после, выходя на яркий свет и вдыхая впервые за несколько часов свежий воздух, воздуха не хватает — тогда, воздуха не хватает — теперь, что-то исчезает из него с каждым прошедшим днём, вымывается волнами нахлестывающих по ночам воспоминаний, разбивается на лету о заботливо выстроенные им же стены, подрезаны крылья у посаженной в клетку птицы, свобода кажется отныне — непривычной — нежеланной — что-то исчезает из него с каждым прошедшим днём, в зеркальных отражениях взгляд незнакомый совершенно, холодный, пробирает до костей безразличием и тянет к себе неумолимо, как тянутся на горы трупов стервятники и скребут в канализационных глубинах полчища крыс. душно, душно — стены сжимаются вокруг, на стенах нет окон, между окнами нет дверей, забивается в угол — трусливо, прячет голову под руками — малодушно, цепляется за осыпающуюся штукатурку дрожащими пальцами, зовёт по имени и слышит в ответ лишь раздирающий слух вопль; в подвале фамильного особняка темно и тесно, инстинкты кричат включить свет, но так и замирает в проходе, так и не находит в себе силы. смех за спиной жесток, но праведен — неидеальное, фальшивое, существовать не должное — не имеет значения то, кем ты был раньше, значимо лишь то, кем ты стать обязан — вопросы выживания обжигают язык ответами очевидными, обретать себя заново среди беспроглядной тьмы оказывается вариантом единственно верным.

майлз эджворт умирает —
с каждым словом, каждым вздохом, каждым взмахом хлыста и шорохом рассыпающихся по полу бумаг;
майлз эджворт рождается заново —
с каждым умоляющим выражением в чужом взгляде, с каждой повисшей в стылом воздухе немой просьбой.

впервые, но далеко не в последний раз.

***

— он мертв, майлз, — голос у франциски дрожит и сбивается неуверенно, по ту сторону трубки слышится только тяжелое дыхание, он закрывает глаза — рисует в воображении красноту опухших от слез век и складки на шелковой рубашке от цепляющихся за нее слишком сильно хрупких рук; слабость, чувственность — эквивалентны — перед взором рассыпаются тысячей звёзд остаточные границы, за бумажным фасадом непобедимого кроется раненое, раненое сердце, франциска не обращается к нему по фамилии больше, и ему не требуется иных слов. — прошло уже два года, а я все ещё не могу перестать об этом думать.

у их корабля пробито дно, и вода переливается через палубу ровными волнами, невозмутимо, безразлично, только и остаётся, что держаться за руки перед лицом неотвратимого, только и остаётся надеяться на спасение, как молятся на чудо в храме с рушащимися стенами, франциска бежит — как бежал он — но она сильнее, он знает; нет нужды играть в собственную смерть, нет нужды опускать в пустую могилу пустой гроб и вслушиваться со стороны будто бы в беззвучные слезы собравшихся вокруг силуэтов — у его спасителя глаза голубого цвета сочетаются с плеском рокочущих рядом безмятежных вод, ей спасение нужно в последнюю очередь от других. гремят в воздухе выстрелы, падает с лодки бесчувственное тело — в вопросах о том, как с этим справляться нужно, он считает себя совершенно некомпетентным; просыпается иногда с отпечатком кошмаров в подсознании и по сей день, ловит себя в зале суда на жестах привычных, жестах навязанных, склонить голову на плечо, развести беспомощно руками в стороны, держится за манжеты рукавов иной раз, чтобы не указывать ладонью обличительно, насмешливо, так это делал он, так это делать должен ты, не чувствует горечи больше от поражений, но задетая гордость напоминать о себе продолжает неизменно после. манфред фон карма умирает, и не сходит с губ тот самый раздирающий слух вопль, и последовать за ним в могилу кажется решением вполне закономерным; земля уходит у него из-под ног при каждом взгляде на чужую обеспокоенность в движениях протянутых неуверенно рук, он не думает, что сможет с этим справиться — тогда, что-то исчезает из него с каждым прошедшим днём — снова, и это так непереносимо больно, и от этого так невообразимо легче.

— так глупо. я такая глупая.

он знает, о, как он знает;
его руки связаны дистанцией несократимой между забытым и невысказанным, застревают в горле слова, умирают на подступе, задыхаются в дорожной пыли — крепости в их случае не берутся штурмом; мором, голодом — доводи до отчаяния, вслушивайся с удовольствием садистическим хруст, с которым впиваются ненасытно в крысиные трупы, жди, пока ты не останешься единственно возможным вариантом — его номер стоит у франциски на быстром наборе, но это что-то из разряда призрачного, дух его отца отвечает мисти фей — неверно, дух майлза эджворта отвечает дочери убийцы — ошибочно так же. я знаю, что ты чувствуешь.

я был здесь.

все будет хорошо.
расцепятся руки над пропастью, утянет в бездну обессилевшее тело — только избавившись от всего, можно снять с себя груз, что висит тяжестью кандалов на шее; только отказавшись от себя — в принципе — можно двигаться дальше.

никогда не было иначе.

глухой смех в трубку, резкое затишье перед брошенным с ненавистью:
— иногда мне все ещё хочется, чтобы на его месте оказался ты.

это немного забавно: он оказывается на месте фон кармы так часто, что однажды сбивается со счета. франциска, разумеется, об этом не знает.

***

ничего нового, все старое — звенит брошенное в шуме полицейского участка всем было бы лучше, если бы ты так и оставался мертвым, неосторожное, необдуманное, дрожит ярость в чужом голосе и сквозит ненависть неприкрыто, что-то врезается ему под кожу в районе сердца, проводит лезвием бережно, рисует узоры на трепещущем, пока каменное уступает место мягкому, пока теряется, теряется все привычное — ненужные совершенно чувства, лишние эмоции, ошибочные символы в идеальном до того коде — хватается за стоящий подле стол, думает лишь о том, чтобы не упасть (куда ниже). вырезает изнутри ещё бьющееся, ещё живое — бросает собакам на обочину и оставляет гнить на корм стервятникам — такое малозначимое, быть мертвецом тебе удаётся намного лучше — холод под рёбрами, холод в глазах — майлз эджворт выбирает смерть не в первый раз, и это единственный выбор, в котором ему сомневаться не дозволено; обрекает на презрение с убеждённостью, возражений не терпящей, на молчание, оборачивается спиной, отрекается легко, недостойный выведено наклонным шрифтом на его надгробии — недостойным считает себя тогда, по прошествии лет меняется катастрофически мало.

ничего нового, все старое —
феникс райт не смотрит на него, хлопая дверью, в заключительных аккордах нет фальши, как нет ее и в том, как после на него смотрит майя — с жалостью, с укором.

будто на человека давно уже падшего.

не находит в себе силы сделать что-то, когда феникс исчезает с радаров — тянется набрать заученный наизусть номер, тянет на автомате стучаться в знакомую дверь, пресекает это лишь после того, как снова обнаруживает себя у порога злосчастного офиса, кажется самому себе жалким безразмерно — его выбор, его решение, ты последний человек, который имеет право отказывать в понимании; часы, дни, месяцы, безгранично долгое время укладывается в рамки краткосрочного с парадоксальным упорством, заседание адвокатской коллегии отмечено у него в календаре жирным красным крестом как точка невозврата — походит больше на точку стагнации, мир останавливается вокруг него, и планеты сходят с орбит, и все словно рушится снова (все словно остаётся при этом прежним), я не знаю, что с ним стало, говорит устало майе, когда звонок в очередной раз застает его в берлине, лондоне, париже, и он будто бы снова бежит, и он будто бы снова замирает на месте в своём безмерно глупом страхе, я боюсь того, что с ним будет. не находит в себе сил смотреть в глаза своему отражению в зеркале; ненавидит человека по ту сторону совершенно искренне.

это становится невыносимым через сорок шесть дней.

приглушённый свет тусклых ламп не режет взгляд, в душном полумраке не видно чужих лиц, расплывчатые силуэты мелькают перед взором призрачными очертаниями, слышатся в затхлом воздухе громкий смех и удары карт по грязным поверхностям игорных столов — чувствует себя неуверенно, непривычно, едва душит на подступе желание уйти и не возвращаться, говорит себе, на это ушло слишком много времени, и ещё, тебе не простят, если ты развернёшься прямо сейчас, и ещё, ты бежал от этого слишком часто, чтобы позволить себе обернуться — вдыхает полной грудью, набирается решимости до смешного долго. пусто. здесь пусто — давит, давит тяжелым грузом на рёбра, сжимает сердце тисками из ржавого железа, с подступившей к горлу тошнотой, он знает, плотная завеса сигаретного дыма не имеет ничего общего.

музыка пробивается из-под шума рвано, неумелые ноты в руках неумелого пианиста, но он узнает ее все равно.
бах, разумеется.
токката и фуга ре минор.

склонённая над инструментом фигура не оборачивается к нему, когда он кладёт ладонь на лакированную крышку и привлекает к себе внимание негромким кашлем.

— тебя было непросто найти. я почти впечатлён.

садится на стул рядом, скрещивает руки на груди — жест защитный, жест неуверенный — старается не думать о любопытных взглядах в их сторону, дискомфорт в себе хоронит в зародыше, не сейчас, не сейчас, подступающая к сердцу паника знакома ему слишком хорошо, чтобы не уметь с ней справляться; кивает официанту, делает глоток из бокала поставленного перед ним вина — вкус отвратительный, но ожидать иного было бы наивно. смотрит, как замирают над клавишами пальцы; чужое лицо сокрыто в тенях почти полностью, но представить себе выражение сухой ненависти на нем не то чтобы очень сложно.

пусть.
он пришёл сюда не за этим, в любом случае.

— майя спрашивает о тебе каждую неделю, а я не помню, чтобы когда-то становился твоим секретарем, — не получается скрыть холод в интонациях, не получается не злиться при виде безучастности в чужой отрешенной позе, протягивает руку и дотрагивается до плеча, хочется сорваться на крик, схватить за ворот, заставить хотя бы посмотреть на себя, но — одергивает — неуместно, глупо, гнев это последнее, что в этой ситуации он может позволить себе чувствовать. — это не похоже на тебя — исчезать вот так. все волнуются.

я волнуюсь.
прячется трусливо за спинами остальных; дело, разумеется, далеко не в нем, и как эгоистично было бы сейчас говорить о себе, и как тяжело упоминать личное, не перебивая фокус на отвлечённое — ничто не ранит сильнее отречения, но в этот раз оно не может его сломать.

майлз эджворт выбирает смерть слишком часто, чтобы позволить фениксу сделать то же самое.