воздух рвётся частями.

три секунды до выстрела, пять секунд после — точечный взрыв сверхновой на выжженной поверхности погасшего солнца; мечется сбившееся дыхание, мечутся перед глазами осколки и пыль, тянет чужое тело на пол, слышит сдавленный хрип — слишком медленно — пуля входит около сердца, но сасори в этом случае переживать все равно особо не о чем, сложно сдохнуть, если ты бессердечный обмудок, дейдара смотрит на кровь под пальцами, дейдаре хочется взорвать все к чертям, но это не новости. отмеряет время счетом про себя — один, два, три, один, два, ебаный танец на блядских костях — рука тянется к детонатору на поясе, пейн просит обойтись без жертв, но ублюдки нарвались сами, через пару минут здесь все взлетит на воздух, и ему абсолютно похуй на количество трупов, которые достанут из-под развалин — он ненавидит, когда все катится по пизде, искусство дело тонкое, мельчайшие расчеты, вычисления точные до лишнего вздоха, стекло разлетается на куски, взрывная волна проходится по нервным окончаниям, все замирает на мгновение для того, чтобы переродиться заново в череде алых всполохов на фоне закатного неба. приходится отвернуться; ладонь пережимает входное отверстие, другая ложится на чужие губы, снайперу за окном ни к чему знать о сбитой траектории и рваном дыхании тела под ним, он ненавидит каждую ебаную секунду, пока где-то за спиной полыхает раскалённый спертый воздух, пока на парапет осыпается лавина бетонных обломков, а ему не позволено даже взглянуть.

номер какузу стоит на быстром наборе, и это явный сигнал, что все идёт не по плану непозволительно часто — сасори рычит тихо от боли на его плече, но это почти того стоит, покидать горящие здания ему нравится до дрожи в руках и помутившегося взгляда — выдаёт хриплое:

— пейн опять проебался с разведкой. ситуация критическая, подбрось до базы, будь другом, мм?

злость бьется о стенки черепной коробки тысячей сорвавшихся с цепи голодных до смерти псов, ублюдки знали, это выводит его до зубного скрежета и побелевших костяшек, их дело — скрываться в тенях и после ходить по усеянным телами кладбищам, под блядским светом прожектора они теряются неизменно, слепит, слепит, разбивается о слепоту мириадами вспышек среди непроглядной в остальном темноты, с тем же успехом загоняются под ногти иглы и связываются за спиной запястья, беспомощность выжигает глазницы изнутри, двери ловушки захлопываются с их первым шагом — когда он найдет крысу в чужих рядах, от неё ничего не останется, спустившего курок человека он будет убивать медленно — провести ножом по шее, наложить швы позже, считать вслух секунды до взрыва зашитой внутрь бомбы и смеяться, смеяться. не сейчас, разумеется; хидан ругается от количества крови, какузу качает головой и достаёт скальпель — пейн будет в ярости, но дейдаре похуй, он на это дерьмо не подписывался.

выдыхает позже, откидываясь на потертую простыню.
следующие недели обещают быть омерзительно долгими.

***

— я как человек тонкой душевной организации такой хуйни просто не понимаю.

его тошнит: от запаха лекарств, от стылого воздуха в отвратительно привычной обстановке серой больничной палаты, от чужих раздражённых взглядов и язвительного тона брошенных вскользь недовольных замечаний; его тошнит: от скуки, постоянства, прикованности к неподвижному телу на койке напротив, сухость бездействия замирает в груди холодным разбитым о потрескавшиеся плиты льдом, он не помнит, сколько проходит дней, он теряется в ебаном бесконечном потоке пролетающих мимо минут, пока конан возится с препаратами где-то рядом и сасори не становится лучше через три дня, неделю, две — пейн жмёт плечами в ответ на его злость, говорит, никто не мешал вам следить за ситуацией лучше, дейдара ненавидит ожидание чуть больше, чем тянущееся красной нитью желание спалить пару домов в округе из остаточной желчной обиды, дейдару, впрочем, к повороту следующему никто не готовит — шины скрипят перед крутым обрывом, все срывается с рельс так же резко, как остановилось раньше, и снова бьют под дых впивающиеся в легкие ржавые цепи, будь послушным, исполняй приказы, чужой голос для тебя закон в той же мере, что смертная казнь, честное слово, нахуй тебя и твои глаза.

серые у одного, чёрные у второго; имя итачи учихи — его главный ебаный триггер, загнанные под рёбра точные удары, приставленный к виску револьвер, снова чувствует, как выскальзывает контроль из ослабевших пальцев, снова оседает на землю не в силах подняться, кажется — своя ладонь опускается на свою же глотку, кажется — не вздохнуть, ни выдохнуть, цепляться ногтями за онемевшую кожу, в чужих глазах ничего, кроме надменности, кроме безразличия, его просветили насквозь, взяли сердце в ладони и вместо весов кинули ошмётком гнилой плоти на сраную свалку, чужое превосходство давит тяжестью сорок четвёртого калибра и скованных за спиной рук, смотрит на себя со стороны, непрошеный гость в своём же подсознательном, выставили на порог, захлопнули дверь тут же. имя итачи учихи — его главный ебаный триггер, и бумагу с уведомлением о назначенной миссии он сжигает с особым удовольствием; сасори тянется к оседающему на пол пеплу, не то чтобы у тебя был здесь выбор, дейдара знает об этом прекрасно сам, но менее паршиво от этого не становится.

что-то о том, что кисаме объявлен в розыск,
что-то о том, что поднимать лишний шум нежелательно,

пусть оно катится нахуй.

итачи выходит на связь через пару дней, и в глазах у него все та же усмешка — дейдара ненавидит, и ненавидит, и ненавидит, и хочет привязать ублюдка к атомному реактору, чтобы после смотреть, как все сгорит, и никогда не отводить взгляд.

***

взрывчатые вещества по природе своей ядовиты — он находит это ироничным до ужаса; мимолетность смерти определяется руками мастера, для того, чтобы обратить медленное в мгновенное достаточно одной искры, формы искусства берут своё начало из одних реагентов и приходят к логическому завершению в братских могилах, от лживых обещаний вечности его тошнит в той же мере, в какой приводят в восторг творения временного, есть что-то безмерно интимное в исчислении конечной дозы исходного вещества — пыль оседает на увеличительные линзы встроенного в кожу аппарата, гексоген оседает белыми следами на резине перчаток, его лучшая работа также станет работой финальной, и в мире не найдётся ничего красивее. план приходит в голову моментально, отказывается исчезать из неё после, он думает — только об этом, он думает — чужое присутствие не способно ему помешать.

туман выедает глаза и опускается влажной пеленой перед взором; страна, в которую они прибывают, заслуживает своё прозвище с избытком — выследить главу местного синдиката, избавиться от охраны, закончить дело одним выстрелом в голову, задача до невозможности простая с гипнозом учихи теряет любую сложность, его аура чужого самодовольства бесит все так же, как и в тот день, скручивает что-то внутри, вязнет горьким привкусом во рту и оставляет задыхаться от ненависти в темном пространстве тесной комнаты местного притона — ему не отводят требующих бесшумности миссий, но ситуация не позволяет выбирать. огрызается в ответ на каждое брошенное слово, чувствует на себе тяжесть все того же взгляда — знает, будь на то воля итачи, от него бы уже ничего не осталось, знает также, будь на то его воля, в чужих разорванных на части останках не узнали бы человека при всем желании; связанные вместе, скованные по рукам, забытые в тесном помещении запертого на тяжёлый замок подвала — ни входа, ни выхода — только равнодушная необходимость уживаться, только мертвое безразличие ебаной бесчувственной судьбы.

если ублюдок думает, что все пойдёт так, как он того хочет, то его ждёт охуительно большой сюрприз.

в отеле, где останавливается цель, шумно и людно, не затихают ни на секунду голоса, мелькают бесконечно сотни одинаковых силуэтов — если нужно что-то спрятать, спрячь это посреди толпы — ход разумный, а оттого бесконечно банальный; дейдара улыбается, вдыхая полной грудью в последний раз, жмёт плечами в ответ на немой вопрос в чужом взгляде, размеренный ход настенных часов кажется сейчас единственной имеющей значение музыкой. никто не задаёт лишних вопросов, никто не оборачивается на них среди залитых светом пустеющих коридоров, в древности используют пытки чтобы добиться того, для чего учихе достаточно пару раз взмахнуть пальцами — узнать имя и номер комнаты, пройти мимо выставленного у неё поста. загорается кнопка лифта.

слышится характерный щелчок.

— эй, итачи, — у него в голосе ебаный тысячелетний голод, вгрызается в горло изнутри, заполняет ядовитым дымом простреленные яростью легкие, жжется, жжется, кажется родным в своей фатальности, дейдара смеётся, когда чувствует напряжение в чужой позе, дейдара смеётся от того, с каким неистовством ситуация оборачивается в его пользу, ему нечем себя оправдать, но ему так бесконечно похуй, ничто не затмит удовольствия от загнанности в этих блядских чёрных глазах. — какими были бы твои последние слова, мм?

тянется к детонатору на поясе.
считает про себя, один, два, три, один, два, очередная пляска на празднике смерти, очередной вальс среди траурных одеяний.

первый этаж исчезает в огне ровно через семнадцать секунд.